Автор: Wargunsrock_n_roll
Бета: their-law
Размер: макси (22 070 слов)
Пейринг: Рагнар/Ательстан, Ательстан/Тири
Категория: слэш, гет
Жанр: ангст, драма
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: много-много юста
Саммари: Зверь, демон, безжалостный варвар, хозяин, друг, соратник или нечто большее?.. Ательстан постепенно узнаёт Рагнара Лодброка и пытается разобраться, кто для него этот человек.
Дисклеймер: Не претендую ни на что. Просто извращаюсь как могу.
Посвящение: Моей прекрасной бете Марии Сергеевне.
Примечания автора: Честно говоря, я очень сомневаюсь в этом тексте. Особенно теперь, после всех этих событий и вчерашнего треша, устроенного для всего фандома. Однако если кому-то это придётся по душе и упасибоже понравится — буду откровенно рада.
А вообще всё скучно — я долго и нудно, перечисляя события всех сезонов, буду рассказывать, почему Ательстан воспылал страстью к Рагнару и что из этого получилось. Повествование ведётся исходя из факта, что мужеложство для викингов под запретом и даже больше — табу.
Саунд к тексту: музыка к самой последней сцене в доме Ательстана
Download Bring Me The Horizon Deathbeds for free from pleer.com
рискнём?
Страх.
Он пришёл к нему той самой ночью, когда ветер бесновался, выл и, как обезумевший от полной луны зверь, кидался на стены монастыря, пока дождь хлестал по закрытым ставням, ручьями стекал по лицам мучеников на высоких разноцветных витражах, а громовые раскаты сотрясали небеса, разверзнув их над святой обителью.
Пришёл в тот самый момент, когда поверх бритых голов своих братьев Ательстан увидел в проёме окна яркие всполохи молний, вспарывающие своими остриями чернильные тучи и сложившийся из облаков знак — силуэт Зверя, который причудливо осветился в ночной темноте изломанными огненными линиями.
В тот самый момент Ательстан знал, что кара последует совсем скоро, знал, что неотвратимое зло неминуемо, и сказал об этом отцу-настоятелю. Но тот ему не поверил.
— Они прибыли, — с животным ужасом кричал брат-послушник уже следующим утром, когда в испачканной песком и водорослями мокрой рясе бежал по двору церкви. — Они прибыли: ад и все его демоны, — всё повторял он.
Но монах ошибался.
Настоящим демоном из всех тех, что сошёл в тот день на берег, был только один.
Тот, кто схватил безоружного Ательстана и приставил к его горлу нож, пока смотрел сверху вниз своими прозрачными, точно волчьими глазами, а спустя мгновение спас, закрыв собой и став на пути собственного брата.
Тот, кто ловко балансировал на борту рассекающего волны драккара, любовно обхватив крепкой рукой оскаленную пасть деревянного чудовища, и спокойно смотрел, как окоченевшие тела мёртвых братьев-монахов, жрецов чужого бога, выбрасывают за борт его же соплеменники.
Тот, кто без сожаления и вины вырезал весь монастырь, ограбил храм Господень, безбожно уничтожив все его святыни — а потом отдал свою часть добычи в обмен на спасение жизни испуганного бесполезного священника.
Тот, кто опоил другого с желанием коварно выведать всё о далёкой стране и напасть на её беззащитных жителей, уничтожая и грабя — и в тот же день срезал унизительные рабские путы с чужой шеи, освобождая.
Человек, который радушно принял невинного монаха в свой дом и этой же ночью беззастенчиво предложил разделить ложе с ним и собственной женой, хрипло шепча на ухо: «Бог не узнает», а в ответ на отказ ушёл, оставив за собой терпкий запах пота, мускуса и шлейф жгучей похоти, которая заставила бы чресла даже самого непорочного из праведников затвердеть и пылать от неудовлетворённого голода.
Так что если у тьмы и есть лицо, если, как гласит пророчество, она существует, то не имеет семь голов и десять рогов, как сказано в писании.
Нет.
Хоть и вышла она так же из пучины морской, но у этой тьмы иной облик.
С лазурными, подобными чистоте небес или глубине безмятежных вод, глазами.
Тонкими, правильными, невозможно благородными чертами.
Ясной задорной улыбкой, обнажающей белоснежные, острые, как у дикого зверя, зубы.
И низким, бархатным, с сиплой хрипотцой, опутывающим разум подобно заклинанию, голосом.
И если дьявол есть, если он покинул свой трон в горящей вечным пламенем преисподней и взошёл на эту землю, если сатана таков, каким рисует его священное писание — когда-то совершенство, полное мудрости, красоты и величия, но на самом деле искуситель, соблазнитель душ, сам лукавый и суть есть дракон, толкающий несчастных заблудших на путь духовной гибели… то Ательстан знает, где найти его и каково его истинное обличье.
У Зверя есть имя.
У Зверя есть лицо.
Лицо Рагнара Лодброка.
***
Сбежать. Уйти прочь куда глаза глядят. Подальше от этих диких, жестоких, страшных людей с их поистине варварскими законами.
Эта мысль преследует Ательстана и днём и ночью.
Язычники — вот кем они были и кем наверняка останутся во веки веков, не изменяя своей чудовищной сущности. И даже если что-то и может изменить их, повлиять на их звериную натуру, то уж точно не одинокий слабый монах в одночасье потерявший дом, братьев, свободу и власть над собственной жизнью.
Единственное, что у него не отняли, так это его веру, и даже она подвергается испытанию каждый день, что проводит Ательстан на этой грешной земле.
Его вера, когда-то такая чистая, яркая и непоколебимая, здесь как будто бы тает — медленно и неотвратимо. Становится чем-то неуловимым, тонким, далёким и призрачным, подобно дымке над озером в рассветный час или огню, который обречён на верную погибель, если его не подпитывать. Даже неизменный атрибут любого монаха — выбритая на макушке тонзура постепенно зарастает чёрным ёжиком волос, напоминая Ательстану, что здесь он не человек божий, а просто мужчина, пленник, захваченный в бою трофей.
Он должен быть рад тому, что спасся, но почему-то не чувствует благодарности за то, что Рагнар пощадил его.
Он остро чувствует другое — что все нити, всё то, что связывает его с родной Англией и собственной сущностью, в нём неуклонно рвётся, пытается измениться и, как и любое существо, приспособиться к новому миру в отчаянном желании выжить.
Именно поэтому он не может сдержать постыдных слёз, в жесте отчаяния ищет нож и снова, и снова, до содранной кожи скребёт им голову, стараясь сбрить отросшие волосы, вернуть то, что всегда принадлежало ему по праву данных им обетов невинности и послушания. Потому что оставшееся кольцо тёмных кудрей вокруг тонзуры призвано ежедневно напоминать Ательстану, как и каждому священнику, о терновом венце, надетом на Христа перед распятием, и таким образом соединять его со Спасителем.
Но нож не так остёр, как бритва, испытываемая боль слишком жгучая, а порезы кровоточат слишком сильно, чтобы не сломить упорство Ательстана. Тем более этот варвар, его хозяин, умеет выглядеть убедительным, когда говорит хрипло, насмешливо и невозмутимо: «Ты уверен, что твой Бог смотрит на тебя сейчас? Может быть, он от тебя уже отвернулся?»
Допустить такую мысль ужасней всего — это значит потерять любую надежду.
И, главное, нельзя верить Рагнару Лодброку. Любым его словам.
Вот только Ательстан отчего-то верит, когда тот с радушием кормит его, поит брагой и уважительно называет гостем. Верит ласке в его голосе и доброте, с которой Рагнар расспрашивает об Англии.
— Ты научишь меня своему языку, священник? — говорит он вкрадчиво, наклонившись над своим кубком, медленно отпивая из него и заглядывая снизу вверх Ательстану в глаза.
Говорит с сомнением и просительно — так, как будто простой раб может отказать ему.
Как будто у него есть выбор.
Ательстану это нравится. В какой-то мере ему льстит внимание и неподдельный интерес этого грубого северянина к обычаям чужой страны, её нравам и быту. И к единому Богу, которого проповедует Ательстан. На миг даже закрадывается мысль, что, возможно, Рагнар сможет обратиться в иную веру, отринуть своих языческих богов, и тогда все страдания, вся пережитая боль и смерть братьев обретут какой-то смысл и высшее предназначение. Тогда это было бы оправданно, и в душе Ательстана снова воцарилось бы хотя бы какое-то подобие мира.
Но когда открывается правда, Ательстану становится горше во сто крат и ему нестерпимо стыдно.
Рагнар обманул. Узнал от него всё, что хотел, а узнал затем, чтобы пойти в новый поход, напасть, убить и разграбить очередной город в когда-то далёкой и недоступной для этих дикарей Англии.
Вина жжёт молодого священника калёным железом.
Особенно тогда, когда Рагнар, дёргая затянутую на шее петлёй верёвку, ведёт его по деревне мимо подвешенных, словно выпотрошенная рыба, братьев. Ательстан смотрит на них, а видит других людей, которые сейчас мирно спят в своих постелях, но вскоре также умрут, и ему кажется, что в нём ломается последнее.
Та самая капля переполняет чашу, и он больше не может так.
Он восстаёт, подавляя отчаянно кричащий где-то глубоко инстинкт самосохранения, и понимает, что должно за этим последовать.
Он понимает, что готов. Здесь и сейчас.
Он это заслужил.
И когда Ательстан стоит на коленях в грязи и пыли посреди главной площади, а ненасытная сталь почти с нежностью касается холодным поцелуем его шеи, царапая подбородок, он почти ждёт этого. Ждёт и надеется, что всё закончится быстро.
Но Рагнар лишь смотрит на него спокойным мудрым взглядом, перерезает верёвку, усмехается и уходит в ночь.
В первое мгновение Ательстан растерян. Его накрывает волной облегчения, он не может этого скрыть ни от Рагнара, ни от самого себя, но в то же время он не понимает, что только что произошло. Ведь Рагнар получил от наивного священника то, что ему было нужно, так зачем он снова подарил ему жизнь?
Ответ неизвестен. Ни Ательстану, ни, он уверен, самому Рагнару.
И всё, что остаётся, это подняться с колен, закинуть на спину пожитки своего хозяина и последовать за ним.
Сбежать…
Но куда?
Сейчас Ательстан как никогда понимает глупость и абсурдность этой затеи.
Ему некуда идти и некуда бежать.
Теперь его дом — это дом Рагнара Лодброка.
***
— Нельзя ставить раба выше меня, твоего родного сына! — вскакивает со скамьи и возмущается Бьорн.
Он злится, что Ательстана оставили главным в отсутствие родителей, но под взглядом отца снова послушно садится на место.
— Я не считаю его рабом. Он надёжный человек, — говорит Рагнар, но слова эти не подкупают Ательстана.
Он уверен, что нет.
— Прошу, не надо, — умоляет он.
Но разве кто переубедит Рагнара, когда тот уже принял решение?
Они отправляются в поход вместе с Лагертой, женой и верной соратницей, а Ательстану не остаётся ничего другого как делать то, что наказала ему Лагерта, — заботиться о доме и защищать её детей, кормить скот и чистить хлев, уж это у него получается лучше всего.
О том, где сейчас их родители и что они делают, Ательстан предпочитает не думать. Даже отказывает Бьорну и Гиде идти в Каттегат, чтобы те быстрее увидели отца.
Ательстан просто делает свою работу. Каждый день, как рутину, снова и снова, а ночами достаёт сохранённую ещё с монастыря Библию и читает её, стараясь найти в привычных словах прежнее душевное успокоение.
Но если бы всё было так просто.
Кажется, Господь покинул его, иначе почему Ательстан здесь, среди этих язычников, пока Рагнар со своими соплеменниками грабит христианские церкви? Почему позволил погибнуть всем братьям-монахам и отдал их храм на разграбление? И действительно, почему позволил другим христианам, своим прихожанам, наполнить его серебром, золотом и драгоценными камнями, сделав привлекательным для таких людей, как Рагнар и ему подобные, если сам Господь не от мира сего и царствие его небесное, а не земное с его соблазнами и благами?
И что же в итоге остаётся Ательстану? Снова молиться, держа в руках заветную, спрятанную под кроватью Библию?
Да, он может молиться, но сколько бы ни старался — Бог не отвечает. Нет ни знаков, ни знамений, ни предвестий.
Ничего.
Неужели это действительно воля самого Всевышнего, что его последователь, его верный слуга — тут, в плену у язычников, совсем один? Один. И таким останется до тех пор, пока не вернётся Рагнар.
Одиночество коварно именно тем, что способно разрушать самые твёрдые устои и самые крепкие узы…
Ательстан среди ночи будит Бьорна и говорит, что они отправятся в Каттегат. Завтра. Все вместе.
Он убеждён, что делает это только из опасения за жизнь детей и потому, что в случае их потери Лагерта сделает с ним вещи, о которых лучше и не думать.
***
Рагнар возвращается. С триумфом, богатой добычей и сундуками, полными английского серебра.
Но кто бы в этом сомневался? Уж точно не Ательстан, особенно теперь, когда он немного узнал характер и повадки этого неудержимого и яростного воина.
На пиру по случаю возвращения царит веселье.
Все танцуют, поют и травят обычные для воинов байки, перебивая друг друга и добавляя к историям всё новые и новые подробности. Брага льётся рекой, разговоры не умолкают, шутки становятся всё откровенней, а хохот и пение более громким и нестройным. Топот лихо отплясывающих ног приглушает голоса, но он не способен перекрыть собой лязг оружия и звон стремительно пустеющей посуды и кубков. Огонь в очагах разгорается всё сильнее, всполохами отражается на улыбчивых счастливых лицах и стайками искр время от времени взметается ввысь, к самому потолку.
Ательстан тоже здесь. Сидит в одном кругу с варварами, словно он один из них.
Есть, пьёт, разговаривает и улыбается.
Чувство, которое возникает при этом где-то глубоко-глубоко в его груди, мятежное, пугающее и до безумия странное.
Как будто он снова среди равных, среди одного большого единого братства.
Только на этот раз дикого, бесшабашного, хмельного и смертельно опасного, как стая вечно голодных прожорливых волков, всегда готовых убивать.
— Выпьешь со мной, священник? — на плечо Ательстана ложится большая ладонь.
Рагнар протягивает ему угощение и смотрит как обычно — лениво и слегка насмешливо.
Опасаться подвоха определённо поздно, поэтому Ательстан пожимает плечом и принимает наполненный брагой рог из чужих рук.
— Конечно.
Под пристальным взглядом Рагнара он выпивает добрую его половину, прежде чем слышит:
— Спасибо, что позаботился о моих детях.
Благодарность в голосе Рагнара кажется неподдельной, и он тут же добавляет:
— Ты добрый христианин.
Северянин смотрит на монаха своими ярко-голубыми глазами, к синеве которых Ательстан пока так и не смог привыкнуть, — и не понять, то ли Рагнар действительно искренен, то ли издевается над ним. Однако слова эти, после всего, что было сказано и совершено, вызывают у Ательстана чувство безудержного, сумасшедшего веселья.
Того, которое пьянит кровь почище любого вина и возникает в момент особо острой опасности, появляясь в преддверии самых болезненных падений. Гранича с потерей контроля над собой и паникой.
Поэтому губы Ательстана сами складываются в бессмысленную болезненную улыбку, а кубок с остатками его содержимого он осушает в один присест.
И не только этот.
***
Они снова возвращаются в дом Рагнара, к обычной для его хозяина жизни.
Ательстан всё так же помогает по дому, занимается хозяйством и смотрит за детьми. Он сидит за одним столом со своими хозяевами, как будто он не пленник, но часть этой семьи. У него есть своё место, свой угол, верёвки не связывают его горло или руки и, кажется, он начинает совсем запутываться, кто он и каково его настоящее положение в этом доме.
— Я всё ещё твой раб? — решается Ательстан в какой-то момент спросить об этом.
Рагнар лежит на просторном ложе, лениво раскинувшись на нём и подогнув под голову одну руку, а другой держит вяленую рыбу.
— А не всё ли равно? — равнодушно отвечает он, отхватывая от неё зубами добрый кусок.
— Нет, — вскидывается Ательстан. — Потому что в вашем мире раб — хуже, чем пёс.
— Что ж, так уж у нас заведено, — пожимает плечом Рагнар. — К тем, кого мы захватили в бою, мы относимся иначе. Но таковы наши законы.
— Законы, по которым раба можно забить до смерти, а рабыню подвергнуть насилию и никто не понесёт за это наказания? — настойчиво продолжает Ательстан.
Рагнар молчит, испытующе смотрит на него, а потом отворачивается к горящей неподалёку свече и подозрительно спокойно спрашивает:
— Разве я отношусь к тебе, как к собаке?
— Нет, ты очень добр… но я хочу быть свободным человеком.
Какое-то время Рагнар не отвечает, а лишь играет с пламенем горящей свечи: проводит пальцами над тонким язычком огня, словно лаская его своими грубыми, но ловкими пальцами.
Потом снова поворачивается и хитро ухмыляется, щуря свои светлые глаза, прежде чем многозначительно вскинуть обращённую к Ательстану бровь.
— А может, ты опасаешься, что тебя могут принудить разделить с кем-то ложе?
Мысли об этом смущают Ательстана настолько, что заставляют потерять последние остатки воздуха и задохнуться от стыда.
— Да не волнуйся ты, — ухмыляется Рагнар, как сытый кот. — Лагерта вряд ли заинтересуется таким, как ты. Тем более у неё в распоряжении есть более зрелый муж, способный удовлетворить её аппетиты.
Он хищно скалится, когда видит, как медленно, но верно щеки Ательстана окрашиваются лихорадочным румянцем.
— Я и не думал об этом… — растерянно шепчет он.
— А жар твоего лица говорит мне об ином, священник, — последнее Рагнар произносит с нажимом и особым издевательством в голосе. — Признайся, часто вспоминаешь ту ночь?
Ательстан и правда вспоминал, много раз, и думал о том, что случилось, или вернее не случилось, но сказать об этом его не заставит ничто, даже угроза вечных мук в адском пекле.
— Нет. Конечно же нет, — спешит отрицать он. — Я и не думал, что в вашем мире подобного мне может желать в своей постели такая, как Лагерта.
Плавным и хищным движением Рагнар соскальзывает с постели и подаётся навстречу Ательстану. Рывком поднимает на него взгляд и смотрит так, что у того невольно вспыхивает шальная, совершенно безумная мысль.
А Лагерта ли?
— Хватит говорить «в вашем мире», — резко и непривычно грубо вдруг бросает Рагнар. — Ты теперь живёшь здесь, здесь и останешься.
Впервые он глядит на Ательстана холодно и жёстко, и привычная безмятежная синева в его глазах обращается в лёд.
— Это твой мир. Пора привыкать.
Он злобно бросает кусок недоеденной рыбы куда-то в угол и уходит, хлопнув за собой дверью.
***
В полдень деревня, как обычно, наполнена покоем и тихой дневной суетой. Старики развешивают сети, женщины стирают бельё и чистят рыбу, а дети мирно играют у воды или в песке.
И только когда раздаются испуганные нестройные крики, Ательстан замечает невдалеке ряд ощетинившихся оружием воинов.
Он знает, что бесполезен, знает, что всё, что он может — бессмысленно умереть под ударами меча, поэтому бежит в дом, стараясь укрыть в нём детей. Снаружи слышатся звуки смерти, и это не что иное, как бойня, ибо противостоять опытным воинам селяне не в силах. Ательстан понимает, что дружина ярла Харальдсона скоро доберётся и сюда, и обречённо смотрит на Лагерту, которая стоит впереди всех с мечом в руке.
А другой протягивает Ательстану топор.
Монах растерянно разглядывает потёртое древко с острым выгнутым лезвием и замирает, не зная, что делать. А потом переводит взгляд на испуганного Бьорна, смотрит в наполненные ужасом глаза Гиды, доверчиво льнущей к нему, и молча берёт оружие.
Он будет защищать эту семью. Даже если для этого потребуется причинить кому-то вред.
Похоже, что-то в Ательстане безвозвратно изменилось, ибо подобная мысль уже не кажется ему такой крамольной и ужасающей, как прежде. Рагнар прав: в этом мире правят иные законы и иные правила, значит, нужно им следовать. Здесь и сейчас Ательстан будет действовать и поступать как северянин, а что будет потом… он подумает об этом позже.
Наверно, именно поэтому он без сомнения бежит за Лагертой, прикрывая собой детей, а потом бросается в холодные воды реки, вытаскивая оттуда израненного, окровавленного и потерявшего сознание Рагнара.
Потому что спасает он не хозяина, но товарища.
Друга.
— Дева Мария, услышь меня. Не дай ему умереть! — с мольбой шепчет Ательстан, когда слышит мерзкий шипящий звук, пока Лагерта зажимает пальцами располосованный бок и прижигает его.
Вокруг раскалённого ножа взметаются тонкие завитки влажных испарений, по комнате плывёт сладковатый запах горелой плоти, и Ательстан лихорадочно молится, глядя на обескровленного и такого уязвимого сейчас Рагнара. Отчего-то ему очень важно, чтобы этот властный и жестокий человек выжил.
Они по очереди присматривают за ним — Ательстан, Лагерта, Флоки и его жена Хельга.
Рагнар приходит в себя не скоро, он ослаблен ранами, но всё равно легонько улыбается, видя перед собой сидящего Ательстана.
— Ты спас меня, священник, — пытается он привычно усмехнуться, но тут же кривится от пропитавшей каждую его частицу боли.
Ательстан предусмотрительно вытирает прохладной тряпицей его покрытое испариной лицо.
Сейчас ночь, все спят, и только снаружи шумит ветер, ударяя ветвями деревьев о стены дома, проскальзывая под широким порогом и тихо свистя сквозь плохо законопаченные щели.
— Молчи, тебе нужно беречь силы, — успокаивающе шепчет Ательстан, снова смачивая ткань водой и прикладывая её к пылающему лбу.
— Я плохо помню последние дни, — тихо продолжает Рагнар. — Но я помню, как тонул и как свет надо мной становился всё более тусклым. Я думал, что Фригг, ведающая судьбами, уже определила мою, но почувствовал чьи-то руки, которые взяли меня и потащили выше, отбирая у обхватившей меня своими пальцами голодной темноты. Они вернули меня, дали возможность ещё поучаствовать в битвах и с честью войти в Вальгаллу.
Ательстан молчит, обескураженный словами Рагнара и сквозящей в них искренней благодарностью. Между ними воцаряется тишина. Нарушают её только вой ветра да возня скребущихся под половицами мышей.
— Спасибо… Ательстан, — первый раз обращается к нему Рагнар по имени.
Утомлённо выдыхает, медленно закрывает глаза и снова проваливается в глубокий сон.
***
Выздоровление Рагнара идёт долго и тяжело.
Его раны плохо затягиваются, а запасы еды Флоки истощаются с каждым днём. Кажется, Флоки единственный, кого это мало волнует, однако Лагерта и Ательстан понимают, что для выздоровления Рагнару нужно не только больше пищи, но и покой вместе с надлежащим лечением.
Как назло, беда не приходит одна, и Торстейн приносит плохие новости — Ролло, единственный брат Рагнара, захвачен дружиной ярла и, скорее всего, в ближайшее время его казнят. Рагнару ещё тяжело ходить, он хромает, и ему приходится опираться о палку, чтобы держать равновесие, но никого не удивляет, что он безрассудно вызывает ярла Харальдсона на поединок.
Лагерта пытается отговорить мужа, но напрасно.
И когда она отворачивается от него, беспокойно переглядываясь с Ательстаном понимающими молчаливыми взглядами, он впервые за всё то время, что знает эту сильную и умную женщину, видит, как в её глазах скользит страх.
Этот страх передаётся и ему, когда они вместе стоят на главной площади, а посредине, в импровизированном кругу смерти, сражаются Рагнар и ярл Харальдсон. Острые когти невыносимой тревоги впиваются в сердце и держат мёртвой хваткой всё время, пока идёт бой, и Ательстану хочется верить, что это из-за того, что его жизнь тесно связана с жизнью Рагнара — и случись тому погибнуть, он последует за ним. Это было бы самым логичным и верным объяснением того, что Ательстан сейчас чувствует.
И только победа Рагнара заставляет его вздохнуть свободно, а страх отступить.
«Славься, ярл Рагнар!» — кричит жена поверженного ярла, и её голос тут же подхватывают остальные.
«Король умер. Да здравствует король!»
Некоторые вещи не меняются, где бы ты ни был — среди христиан с их просвещённостью и цивилизованностью или среди язычников, диких варваров, зарабатывающих на жизнь грабежом и разбоем.
Даже смерть у этих людей — забава, и кончину ярла они отмечают пышным праздником. Воины пьют, шумят и устраивают состязания в кулачных боях. Вокруг царит веселье и привычное для северян опрометчивое безрассудство. Хотя оно и понятно: там, где каждый день может отказаться последним, и для тех, кто живёт, постоянно балансируя на тонкой грани между миром живых и небытием, наслаждаться каждым мгновением жизни является самым естественным и правильным порядком вещей. Вот только Ательстан пока ещё никак не может к нему привыкнуть.
Как и к жестоким, необъяснимым для него ритуалам.
Он не может понять, зачем вождю нужны на том свете богатые подношения, оружие и сосуды с едой. Почему молодая наложница, совсем ещё девчонка, должна следовать за ним и более того — идёт на смерть добровольно, готовая умереть вместе со своим господином. И почему ярлу, человеку, который вырезал полдеревни и пытался убить самого Рагнара вместе с семьёй, тот устраивает богатые пышные похороны и против обычая щадит его близких.
Терпимость к своему врагу, признание его силы, справедливость, милосердие и неукоснительное следование собственным законам чести… Стоит признать, что всё же у северян есть нечто такое, что способно вызывать невольное уважение.
Ладья с телами ярла и его наложницы ещё ярко горит, медленно уплывая от берега в темноту подступающих сумерек, а все снова возвращаются в пиршественный зал, чтобы продолжить праздник: северяне пьют много, что немудрено с их задиристым взрывным характером да холодами, которые царят в этих землях большую часть года.
Хмельные разговоры, крики радости, женский смех и плеск разливаемой по кубкам браги наполняют это место спокойствием и уютом. Огонь в очагах почти угас, тлея то затухающими, то снова разгорающимися под порывами сквозняка углями, но всё ещё отдаёт тепло, неторопливыми волнами расплывающееся в окружающем людей воздухе.
Ательстан сидит в дальнем углу около небольшого очага, и то, что о нём сейчас все забыли, вполне его устраивает.
Его совсем разморило от количества выпитого за сегодняшний день, руки с трудом слушаются, а голова кажется пустой и одновременно очень тяжёлой. Перед глазами туман, и, как пёс, отряхивающийся от воды, он мотает ею, неуверенно покачиваясь и стараясь развеять окутавший его морок. Чтобы удержать равновесие, ему приходится откинуться назад и опереться спиной о стену… однако кто-то снова вкладывает в его ладонь полный рог, садится рядом и бесцеремонно кладёт локоть на плечо.
— Выпей со мной, Ательстан, — говорит Рагнар низким голосом, от которого бывшему монаху не по себе, а по телу бегают мурашки. — Боги были благосклонны к нам, и мы должны вознести им за это хвалу. Так, как мы это умеем.
Определённо Ательстан не до конца узнал обычаи северян, ибо чувствует в этих словах тайный подтекст, иной смысл, который ему не ведом.
— Хорошо, — соглашается он и немного отпивает из зажатого в пальцах рога.
Тяжесть чужой руки на плече становится сильней и настойчивей.
Рагнар смотрит долго и выжидающе, прежде чем в лихом жесте столкнуть их кубки и выпить свой до конца, одним махом, давая понять, что Ательстан должен сделать то же самое.
Обычаи дома, в котором тебя принимают, надо уважать, поэтому Ательстан уступает.
Брага тут же разливается по жилам горячей волной, отдаваясь внутри тяжёлой частой пульсацией.
— Ты много рассказывал мне о твоей вере, но так ничего и не сказал о Рагнарёке, — вдруг говорит Ательстан и сам удивляется собственной смелости.
Кажется, она является ещё одним побочным эффектом чрезмерных возлияний.
Рагнар недолго молчит, как будто раздумывает, а потом, не убирая локоть с плеча Ательстана, подсаживается ближе.
— Об этом мы не любим говорить, но я скажу, чтобы ты знал, — доверительно склоняется он к его уху. — Вельва, мёртвая провидица, возрождённая из могилы Одином, изрекла когда-то пророчество, что наступит день, в который волк Фенрир поглотит солнце, змей Ёрмунганд выплывет из морских глубин, а огненный великан Сурт выжжет своим пламенем землю, погружённую во тьму. С ними придёт Хель, повелительница мира мёртвых, и коварный Локи, который приведёт с собой первородных ледяных великанов. На эту великую битву, битву Тьмы и Света, выйдут Один, Тор, Хеймдалль и все верховные боги. Они сразятся с чудовищами и уничтожат их, но и сами падут при этом.
Ательстан вспоминает Библию, предсказания о появлении Зверя, о конце света и понимает, о чём говорит сейчас северянин.
— Это и будет день Рагнарёка — день гибели богов, — выдыхает он в висок Ательстану, почти касаясь тёмных коротких кудрей.
Его дыхание жёсткое и горячее, рука сильная и крепкая, и сквозь опьянение Ательстан особенно остро чувствует, как тепло огня, дурман хмеля и единенье мыслей горячим приливом растекается между ним и Рагнаром, даря ощущение доверительной близости.
— Ну а ты, ты веришь в предзнаменования? — спрашивает Рагнар.
— Да, я верю в знаки, — говорит Ательстан без сомнений. — Такой явился мне в чёрном, сияющем молниями небе в ночь перед тем, как мы встретились.
Ательстан не видит, но чувствует, как губы Рагнара складываются в улыбку.
— Должно быть, сам Тор предупредил тебя о моём появлении, — в словах северянина слышится шутливая издёвка.
— Хм, а мне казалось, твой покровитель — Один, — поддевает его Ательстан, не оставаясь в долгу.
Он поворачивает к Рагнару лицо и на его же манер лениво приподнимает тёмную бровь.
Рагнар хитро щурится, а потом хлопает его по плечу, запрокидывает голову и от души хохочет.
— Наша брага тебе явно на пользу! Она избавляет тебя от уныния и скучной покорности, — говорит он довольно, а потом добавляет: — Впрочем, мне без разницы, кто из богов это был, если он привёл меня к тебе.
Рагнар снова смотрит на Ательстана, долго и неотрывно, пока последние искры смеха медленно гаснут в его прозрачных глазах.
— На самом деле наши боги не столь сильно отличаются от нас. Они любят, ненавидят и на исходе времён они так же, как и мы, смертны, — говорит он, постепенно соскальзывая на хриплый шёпот. — Только они мудрее, сильнее и могущественней. А самым могущественным из них является Один — отец, предводитель, великий воин и маг. Его спутники — всезнающие вороны, мудрые, как величайшая из побед, и жадные волки, прожорливые, как сама война. Невидимый и неузнанный, он может путешествовать по всем мирам. Один велик и справедлив, он помогает благородным и достойнейшим… но у нас есть поверье, что во время самых тёмных бурь — такой, какая была в ту ночь, — он выходит на охоту. Дикую охоту. Вместе со свитой призрачных воинов-мертвецов и сворой чёрных псов, глаза которых горят огнём, он проносится по небу, собирая души встречающихся им людей. Молнии служат опорой диким всадникам, а ветер раздувает их плащи, и ничто не может остановить эту жатву. Любой, кто попался им на пути и посмел взглянуть в пустые глазницы дикого охотника, исчезает или умирает, но не это худшая участь, уготованная несчастному. Самое страшное — превратиться в загоняемого ими зверя и быть осуждённым вечно бежать в страхе, что чёрные псы настигнут тебя.
Ательстан поражён этим откровением. Он не может поверить, не может даже подумать о том, что такой человек, как Рагнар, способен испытывать что-то близкое к страху. Что той ночью сердце северянина так же часто и гулко билось, наблюдая обрушившуюся на землю стихию, как и сердце его самого.
— Я слышал… — он осторожно поправляется, — Флоки говорил, что ты видел Одина.
Рагнар испытующе смотрит на Ательстана, а потом медленно кивает головой в согласии.
— Да, я видел Одина. Видел, как он ходит по земле, собирает души павших воинов и возносит их в Вальгаллу. В его руке копьё, которым он указывает валькириям на выбранных воинов, а над головой кружат верные вороны — Хугин и Мунин. Они всевидящи и знают всё, что происходит среди смертных.
Ательстан хмурит брови, как будто что-то припоминая:
— Хугин означает «мыслящий», а Мунин — «помнящий», ведь так?
Рагнар снова одобрительно кивает.
— Да. Так.
Ательстан молчит.
Ему всё тяжелей сосредоточиться: алкоголь в крови делает её слишком горячей, а движения — отрывистыми, туман в голове застилает глаза, и реальность воспринимается как сквозь пелену, размазывая лица и тени.
Его взгляд рассеянно скользит вниз, по расслабленному лицу Рагнара, его мощной широкой шее, ещё ниже… и неожиданно останавливается.
Ательстан задумчиво смотрит перед собой, размышляя о простой мысли, которая только что пришла ему в голову.
— А какой ворон у тебя? Тот, что всегда около сердца.
Он не понимает, когда и как это случилось, но внезапно осознаёт, что накрывает своей ладонью летящего чёрного ворона на груди Рагнара.
Кожа куртки прохладная и скользкая на ощупь, словно масляная, а металлические кольца на ней тихо позвякивают, когда пальцы Ательстана случайно задевают их.
— А ты сам как думаешь? — после долгой паузы совсем тихо произносит Рагнар.
Ательстан знает ответ, он знал его ещё до того, как задать свой вопрос, тем не менее он молчит, застыв в каком-то странном оцепенении.
Ему кажется, что он совсем пьян и перестал владеть собственным телом, иначе зачем ему держать руку так долго, слушая еле различимые удары чужого сердца? Наверно, стоит всё же убрать, ибо за такую вольность по отношению к ярлу тот может и отсечь её.
Но Рагнар отчего-то не злится.
И не спешить убирать ладонь Ательстана.
***
Время — самое изменчивое и непостоянное, что может быть на земле. Вот только оно течёт тягуче и медленно, словно загустевшая патока, как тут же летит вперёд, подобно молодому необъезженному жеребцу, и недели, месяцы проносятся один за другим, сменяя череду дней и времена года.
Ательстан уже не замечает, что живёт здесь достаточно долго, и совсем привык к местному ритму жизни и обычаям. Как-то само собой случилось, что потихоньку, исподволь он принял их и что многие вещи, которые ранее он совсем не понимал, кажутся ему нормальными и почти естественными.
Рагнар теперь ярл, у него много забот и дел, и он часто в отлучках — встречается с другими ярлами, дабы наладить связи и упрочить своё положение, так что большую часть времени Ательстан проводит с Лагертой и детьми. Он не жалуется, ему нравится быть с ними рядом, по мере сил присматривать за ними и чувствовать свою нужность. Нравится смотреть на добрую, всегда ласковую и кроткую Гиду и в чистые, всё ещё по-детски наивные глаза Бьорна.
И видеть счастье на лице Лагерты, когда она опускает взгляд вниз и бережно обхватывает ладонями свой большой живот — ещё один ребёнок, ещё один повод для гордости для неё и её мужа.
За последний год, когда Ательстан присутствовал на каждом совете и каждом собрании рядом с Лагертой, они значительно сблизились. Ему сполна открылись не только сила, но и мудрость этой женщины, и он теперь понимает, почему она привлекла внимание такого человека, как Рагнар Лодброк, и смогла завоевать его любовь. С её же стороны Ательстан чувствует доброту, признательность за заботу и искреннее доверие, несмотря на то, что он пришёл в жизнь их семьи относительно недавно и несмотря на то, что он чужеземец. Более того, ему кажется, что Лагерта во многом полагается на него даже больше, чем на своих соплеменников.
Поэтому он от всего сердца переживает потерю нерождённого ребёнка Рагнара — как будто бы это его личная потеря.
Горе делает Рагнара холодным и безразличным.
Именно таким Ательстан видит его, когда приходит в главный зал. С потухшим взглядом тот сидит около пустого очага и смотрит в пространство перед собой.
— Каждые девять лет мы отправляемся в храм в Упсале, чтобы отблагодарить богов за всё, что они для нас делают, и принести им жертву, — говорит Рагнар и криво ухмыляется. — В этом году я не хотел ехать, предстояло много других дел, но… затем я потерял своего сына.
В словах Рагнара боль и опустошение, которые никогда не слетали с уст этого человека, и Ательстан чувствует их настолько остро, словно разделяет с ним эту невыносимую ношу. По крайней мере, он сделал бы это без колебаний, если бы мог.
— Я спрашиваю себя — чем же я так прогневал богов? — продолжает Рагнар, опустив глаза на свои крепко сжатые пальцы.
Ательстан более всего хотел бы облегчить его страдания, но не знает, какие действия или речи могут утешить отца, потерявшего дитя, поэтому просто тихо стоит рядом, не смея ни прикоснуться, ни ободрить словом.
Не глядя на него, Рагнар простым и сдержанным движением указывает на место рядом с собой. Так же молча Ательстан садится подле него.
— Как бы там ни было, я решил отправиться туда. Я возьму с собой детей, — говорит Рагнар и тут же резко поворачивается к нему. — А ты? Ты пойдёшь со мной?
Рагнар спрашивает это с непривычно робкой, болезненной улыбкой.
Ательстан смотрит на него непонимающе и смущённо. Он знает, что этот ритуал, этот обычай касается очень важной части жизни северян, но не знает, чем заслужил честь разделить его с самим ярлом.
— Или ты хочешь остаться здесь и поклоняться своему богу?
Рагнар снова отворачивается и произносит это обыденно, как бы между делом, словно тема их беседы для него не важна, и сейчас он очень похож на дитя, которое спрашивает родителя про сладости, делая вид, что они не очень-то ему и нужны.
Ательстан наблюдает за ним и мягко улыбается. В каких-то моментах этот человек может выглядеть и вести себя как сам дьявол, но в то же время ему свойственна такая бесхитростность, наивное простодушие и детская непосредственность, что это не может не подкупать.
— Нет. Я буду рад пойти с тобой.
— Хорошо, — Рагнар бросает на него взгляд, и по его лицу скользит тень прежней солнечной улыбки. — Я бы всё равно тебя взял.
И это тоже в духе Рагнара — спрашивать, заранее зная ответ или не сомневаясь в том, что за ним так или иначе последует.
Однако перед самым отъездом с ним начинает происходить нечто странное. Что-то явно не так, и Ательстан не может этого не чувствовать.
Рагнар пьёт. Пьёт слишком много, и это не характерно для обычно сдержанного и старающегося сохранять трезвость рассудка северянина. Лагерта достаточно хорошо знает своего мужа, чтобы понимать, что с ним творится неладное.
— Ты не рад, что мы отправимся в Упсалу? — тревожно спрашивает она.
Рагнар полулёжа развалился на пороге одного из домов, одной рукой опираясь о деревянные ступени, а другой вальяжно держит в руке полный кубок и наблюдает, как жители его деревень один за другим несут подношения Лагерте, чтобы потом она передала их в храм.
— Отчего же мне не радоваться? Мы доберёмся до Упсалы и принесём жертву богам.
Рагнар широко улыбается, оскалив зубы и размахивая зажатой в руке чашей с брагой.
— Но только… одно мне непонятно. Почему одной рукой они дают, а другой всё равно отнимают? Почему мы должны отдать им то, что нам дорого?
По тому, как медленно он моргает и как заплетается его язык, можно понять, что ярл откровенно пьян. Бледная и осунувшаяся Лагерта смотрит на него укоризненным взглядом, но молчит — ей нечего на это ни сказать, ни возразить.
Ательстан не считает поведение Рагнара позорным или недостойным — не один он справляется с горем, топя его в вине, так что он тихо уходит, оставляя этих двоих наедине. Ну, если только можно оставаться в одиночестве посреди толпы людей.
Хотя его собственный опыт говорит, что очень даже можно.
Он идёт домой и долго думает, прежде чем поднять половицы и вытащить оттуда тщательно спрятанную вещь, к которой он уже давно не прикасался. Не прикасался, потому что принял решение жить другой жизнью и в другом мире. Но сейчас… Всего через день Ательстан первый раз отправится в чуждый для него храм, чтобы молиться когда-то неведомым ему богам, поэтому он ощущает момент колебания, и в его голову невольно закрадываются сомнения.
Пальцы обхватывают алый кожаный переплёт с отголосками прежнего благоговения и трепета и на мгновение замирают на большом тиснёном кресте, прежде чем Ательстан всё же решается открыть Библию.
А когда открывает, то видит, как выцветшие страницы гнилой трухой осыпаются ему под ноги.
Он молчит, вспоминая их с Рагнаром разговор о том, что он верит в знаки, а потом медленно закрывает мёртвую книгу.
***
В Упсалу они добираются к полудню следующего дня. Это место находится высоко в горах и, в принципе, мало чем отличается от христианского монастыря. Те же жрецы в ритуальной одежде, высокие, монументальные стены храма и поклонение божеству. Даже церемонии похожи — при входе жрец так же окропляет лица верующих, только не водой, а жертвенной кровью.
Однако, в отличие от христиан, здесь бог не один — тут много как богов, так и ликов у каждого из них.
Ательстан немного теряется посреди большого храма, он боится сделать что-то не так или испортить ритуал, о котором не знает, но Бьорн и Рагнар не оставляют его без помощи — подсказывают ему и всюду сопровождают, объясняя значение того или иного символа.
В самом конце Рагнар подходит к огромной статуе Одина и тихо молится, но Ательстану, что стоит позади, слышна его молитва.
— Бог всех богов, отец, ответь мне. Правда ли, что у меня будут ещё сыновья? Что ты примешь мою жертву и услышишь меня? Прошу, дай понять твою волю.
Рагнар почтительно обхватывает ладонями старое, вытертое от времени и многочисленных прикосновений прежних паломников дерево и касается его лбом, закрывая глаза и продолжая уже про себя свою молитву. Потом отворачивается и быстро выходит из храма — так, что Ательстан еле поспевает за ним.
Настороженным и нервным Рагнар остаётся всё время.
Ательстан чувствует это, ибо уже достаточно хорошо узнал северянина и оттенки его настроений. Чувствует по тому, как неуловимо напряжён Рагнар, словно тонкая, взведённая тетива лука, и по взглядам, которые он изредка бросает на него.
— Что это? — спрашивает Ательстан, смотря на расставленные по лесу загоны, в которых закрыты разные виды животных.
Рагнар опускает глаза и начинает бесцельно ковырять землю концом зажатой в руке узловатой палки.
— Их принесут в жертву, — глухо говорит он. — Каждой твари по девять голов.
Ательстан оглядывается вокруг и видит, что все загоны полны, кроме одного.
— А здесь? Что будет здесь?
Рагнар стоит перед пустой клетью и сосредоточенно смотрит на неё, прежде чем снова поднять на Ательстана свой пронизывающий взгляд. Его руки сжимают посох так сильно, что на них выступают голубые дорожки вен, а дыхание глубокое и тяжёлое — это видно по струйкам белёсого пара, что вырываются из его рта в прохладном горном воздухе.
— Сюда поместят людей, которых избрали, — старается он произнести бесстрастно.
Но впервые в синеве глаз северянина сквозит нечто, поразительно похожее на стыд.
***
Сизые сумерки медленно наступают, поглощая дневной свет и расползаясь среди высоченных, уходящих в небо деревьев. Они приносят с собой прохладу и темноту, которая рваным покрывалом накрывает лес, тут и там освещённый горящими высокими кострами.
Лагерь наполнен огнями, звуками барабанов и свирелей, пьяным пением, криками веселья и взрывами хохота.
Большинство северян сидит кучками около очагов, но почти все из них разбились на пары. Тут и там можно видеть обнимающихся и целующихся мужчин и женщин, делающих это свободно и определённо без ощущения греха.
Ательстан выходит из своего шатра и почти тут же натыкается на знакомую компанию, которая добродушно подзывает его к себе. Флоки с Хельгой, Лейф со своей женой, Ролло с Зигги и её дочерью, беззаботный и смешной Торстейн, перемигивающийся с двумя девицами… здесь все.
Кроме Рагнара.
— Выпей за праздник! — улыбается Хельга и гостеприимно подаёт Ательстану кубок, но не успевает тот поднести его ко рту, как Ролло протягивает ему широкую деревянную миску, полную каких-то тонких высушенных грибов.
— И съешь вот это, — говорит он, сдерживая ухмылку, а в глазах пляшут черти.
Торстейн и Флоки ехидно хихикают, и тут явно какой-то подвох, но Ательстан берёт угощение и отправляет его себе в рот. Вкус у него горький и отвратительный, его приходится запить изрядным количеством браги, но Ательстан проглатывает всё до конца. В доказательство того, что у него нет дурных намерений, Ролло берёт из той же миски горсть грибов и съедает.
Кажется, Ательстан выпивает ещё одну чашу, прежде чем возвратиться в свой шатёр.
А может, и больше. Он плохо помнит.
Он только чувствует, что в какой-то момент сознание смазывается, превращаясь в прозрачные, пляшущие вокруг него языки тумана, которые заставляют его выйти наружу.
Гонят прочь.
Мир теперь иной. Он чёрен от поглотившей его ночи и ярок от огней, разбавленных низким рокотом барабанов и томным ритмом музыки. Лес полон голодных мечущихся теней, и его ветви не кажутся такими защищающими, как прежде, — теперь они напоминают узловатые руки древней ведьмы, в угрозе нависшие над головой любого путника. Под ногами шелестит листва, и обострённым обонянием Ательстан чувствует её запах — сырой, влажный, с примесью разложения и смерти.
Он идёт почти вслепую, вокруг него много людей, но он не видит их лица — они словно расплывчатые пятна в вязком жарком мареве, что окружает его.
Одни отступают куда-то в ночь, другие извиваются в диком танце а третьи… третьи обнажёнными, распалёнными телами сплетаются прямо на раскинутых на земле мехах в каком-то первобытном, ненасытном инстинкте, что воля судьбы или прихоть безжалостных богов разбудила в них, и движения эти настолько дикие, будоражащие, что, кажется, сейчас от них полетят искры.
Терпкий запах браги, пота и мускуса, движения разгорячённых тел и зов возбуждённой плоти, протяжные стоны женщин и гортанные хрипы мужчин обволакивают это место дымкой похоти и постепенно, но верно просачиваются под кожу Ательстана учащённым ритмом крови. Костры вспыхивают ярче, жар от них накрывает с головой, и от этого реальность плывёт вокруг раскалённым зноем.
Из темноты, словно призрак, вдруг возникает силуэт Рагнара, рывком приближается к Ательстану, и это заставляет его застыть, как вкопанного.
Северянин останавливается от него в полушаге.
Он настолько близко, что буквально физически можно ощутить волну неистовой, бешеной, неукротимой силы, которая исходит от него, всегда так притягивает людей и влечёт к себе, как на привязи.
Рагнар молчит, но смотрит на Ательстана пронизывающе и жадно, чуть пригнув голову, напоминая при этом хищного самца какого-то плотоядного животного, вышедшего на охоту. И действительно, сейчас он как никогда похож на волка со своими светящимися в темноте глазами… или на демона, несущего на своих чёрных когтистых крыльях бурлящий жар самой преисподней.
Так же резко Рагнар исчезает, словно растворяется в родной ему темноте, и Ательстан теряет его из виду.
Он пытается сосредоточиться, не упасть и удержаться на ватных ногах, но пространство вокруг то растягивается, то вдруг снова сжимается, не давая никакой точки опоры.
Кажется, это Лейф — тот, который помогает ему, крепко держит за плечи, направляет… и Ательстан снова бредёт вперёд, куда глаза глядят.
Он совсем дезориентирован. Кажется, вот-вот потеряет контроль над своим телом, но краем сознания он всё же помнит, что за границу огней уходить нельзя. Да и сам лес не пускает — ветки деревьев хлещут в лицо, высокий кустарник хватает за складки плаща, а узловатые корни деревьев заставляют спотыкаться на каждом шагу.
Ательстан не помнит тот момент, когда земля стала зыбучим песком и, наверное, обронила его на спину, потому что небо вдруг растекается перед ним бесконечностью мириад звёзд. Мир вокруг пульсирует, подчиняясь толчкам крови и сокращаясь в ритме собственного сердца, и Ательстан уже больше не может различать, где правда, а где иллюзия.
Ему кажется, что воздух стал настолько густым и тяжелым, что растекается по коже подобно патоке, и Ательстан физически ощущает, как он ленивыми змеями скользит по его телу. Вокруг словно стелется туман, завиваясь жадными языками… когда вдруг из него вырисовывается знакомое, легко узнаваемое, желанное лицо.
Оно рядом с ним, над ним…
Так близко, что закрывает собой иссиня-чёрный небосвод и гасит яркие осколки мерцающих мёртвых звёзд. Стоит только податься вперёд, потянуться, и можно будет прикоснуться к бритым вискам, высокому лбу, изрезанному тонкими линиями морщин, широкой линии скул, плавному изгибу всегда ухмыляющихся губ или властному хищному профилю… чтобы понять, чтобы точно убедиться — реален Рагнар или нет.
Но он сам склоняется к Ательстану.
Так, что их почти ничто не разделяет, и Ательстан ощущает на своих губах чужое дыхание. Оно невозможно горячее и отдаёт дымом, гарью и серой, совсем как адово пекло.
Или нет.
Оно привычно пахнет терпким мужским потом, брагой, корабельной смолой, железом… а ещё вечным голодом, силой, сумасшествием, кровью и разрушением.
И прожорливой, сплетающейся за спиной острыми краями вороновых крыльев непроницаемой тьмой.
Она обволакивает Ательстана, подталкивает к чему-то неизведанному, зовёт ближе и затягивает в вихрь безумных теней, хлёстких эмоций и подлинного помешательства, заставляя душу, мысли, тело желать соединиться с ней, сплестись воедино, как можно тесней.
Всё происходит словно во сне, не с ним.
Сквозь завесу дурмана он видит светящиеся, бездонные, подёрнутые пеленой жажды глаза, и от этого их выражения голова Ательстана кружится всё сильнее, а сам воздух, что с каждым вдохом протискивается в его горло, пропитывается безумием, исступлением.
Иначе почему он ощущает постепенно наваливающуюся тяжесть, которая не только подчиняет его тело, но и заставляет чресла твердеть в тошнотворно-влекущем желании сладкой агонии?..
Ему кажется, что ещё немного, и он задохнётся, не выдержит этой пытки, и он готов уже соскользнуть в мир небытия, но в этот момент слышит вкрадчивый шёпот.
— Твоя судьба предопределена, священник, — говорит Рагнар.
Прежде чем рассыпаться струйками призрачного праха, обернуться вороном и улететь, освобождая разум околдованного Ательстана.
***
Похоже, эта ночь не закончится никогда.
Он не помнит, сколько прошло времени, как долго он лежал на земле и лежал ли, когда вновь начинает нащупывать для себя зыбкий путь посреди темноты, тумана и серебристых росчерков смазанных звёзд.
Когда он приходит в сознание, то больше всего хочет, чтобы мир снова перевернулся, обрёл своё прежнее равновесие и перестал вращаться вокруг него, и в какой-то момент это действительно происходит — Ательстан вдруг обнаруживает себя почти протрезвевшим, бредущим посреди лагеря, палаток и потерявших былой жар костров. Когда это случилось, он совершенно не помнит: память вдруг стёрла последние минуты, часы — кто знает, — став вдруг пустым и чистым листом.
Кажется, ему лучше. По крайней мере, туман больше не застилает глаза, мысли становятся не такими путанными, и сейчас Ательстан может отличить правду от лжи.
И когда посреди дороги замечает стоящую перед ним Тири, он знает, что вот она-то — точно настоящая.
Тири улыбается ему мягко и добродушно.
Призывно.
— Жрец, — склоняет она голову набок, и ветер чуть колышет её длинные волосы. — Я тебя ждала.
А потом медленно, шаг за шагом идёт к нему.
С её лица не сходит успокаивающая улыбка, и Ательстан заворожен ею так же, как до этого — манящими ночными огнями и сплетающимися в экстазе телами. Он стоит и ждёт, пока Тири подойдёт к нему, а когда она это делает и медленно опускает взгляд на его губы, он не может сопротивляться дальнейшему.
Сначала она целует его легко и осторожно, еле притрагиваясь к самому уголку рта, словно боится спугнуть или услышать резкий отказ. Но когда Тири чувствует ответный отклик, то прикасается к Ательстану намного смелее — обхватывает пальцами плечи и крепко прижимается к его губам.
Сперва он просто принимает эту ласку, однако тут же сам целует девушку, положив одну руку на тонкую талию, а другой обхватывая плавную линию шеи.
Он не знает, зачем это делает, зачем стремится окончательно разорвать последние связующие его с прошлой жизнью обеты. Кажется, любые доводы рассудка, как и всякое здравомыслие, покинули его в эту ночь, и всё потому, что эта проклятая тяжесть, подчинившая ранее его тело и породившая предательскую твёрдость в паху, возвращается с новой силой.
Впрочем, стоит признаться, что с тех пор она и не покидала его.
— Жрец, я тебя ждала, — снова шепчет Тири, отрываясь от его губ.
Берёт за руку и тянет за собой, в свой шатёр.
Похоть чем-то похожа на опьянение — она обманывает разум, останавливает или ускоряет время, играет с чувствами, подталкивает к вещам, которые в трезвом уме никогда бы не сделал, и полностью подчиняет себе тело в болезненном желании разрядки, избавления от этой сладкой пытки.
Одежды давно сброшены и лежат на полу, оба они обнажены, и пламя свечей освещает сидящую Тири, которая заботливыми движениями обтирает грудь и плечи Ательстана тканью, смоченной родниковой водой. Та стекает вниз тонкими извилистыми линиями, остаётся на коже прозрачными каплями, холодит тело, но не остужает тот внутренний жар, что голодной тварью свернулся внизу живота бывшего священника.
— Зачем ты это делаешь? — шепчет он не в силах противостоять соблазну.
— Ты не понимаешь, я обязана, — мягко говорит Тири, смотря снизу вверх на Ательстана.
Она поднимается, обходит его сзади и прижимается к спине всем телом, даря ощущение тепла, безопасности… потерянной близости.
И это всё, что сейчас нужно Ательстану.
Он позволяет Тири снова взять его за руку и повести за собой, на укрытое мехами просторное ложе. Распущенные волосы Тири, густые и длинные, опускаются ей до бёдер и почти скрывают её наготу, но это не остужает пыл Ательстана.
Потому что горит он уже слишком долго, чтобы не поддаться греху освобождения.
Тири ложится назад спиной, тянет Ательстана на себя и послушно раздвигает перед ним ноги, при этом её волнистые тёмные локоны рассыпаются, соскальзывая на серебристый мех, и открывают молодую высокую грудь с тёмными сосками, плоский живот и треугольник волос в самом его низу.
Ательстана не оставляет ощущение, что покорность и кротость Тиры слишком безупречны, и напоминает ему жертвенность агнца на заклание, но он предпочитает отмести свои подозрения в сторону. В итоге он всё равно оказывается сверху и устаивается между её коленей, разводя их чуть шире.
Тири охает, когда он сразу наваливается на неё всем весом и прижимается затвердевшей плотью к её входу, пытаясь протолкнуться вперёд, и легко улыбается, видя смущение и растерянность Ательстана, когда он неумело таранит её тело, чтобы проникнуть внутрь. Его неловкость и неискушённость являются сейчас главной помехой, поэтому Тири приходится помочь ему: она опускает руку вниз, обхватывает ладонью возбуждение Ательстана и сама направляет его…
Наверное, он должен чувствовать нечто особенное, он предвкушал это, однако острота ощущений оказывается вовсе не такой, как в его ожиданиях, и отчего-то смазана. Должно быть, из-за браги, морока, что овладел этим местом, и всего окружающего сумасшествия.
Тем не менее, Ательстан не останавливается.
Он двигается. Снова и снова.
До тех пор, пока не чувствует подступающую волну удовольствия.
Он закрывает глаза и думает, что наконец сбросит это болезненное острое напряжение, что преследует его вот уже столько времени, и убыстряет ритм своих движений. Однако Тири воспринимает это как некий знак и легонько отталкивает Ательстана от себя. Он в недоумении — неужели он сделал что-то не так, но подчиняется её воле — отстраняется, приподнимаясь над Тири на вытянутых руках, и сразу же чувствует, как она обхватывает его за талию и тянет в сторону, переворачивая.
Он оказывается на спине и не успевает опомниться, как тоненькая и гибкая Тири оказывается на нём сверху, седлая, как смирного жеребца.
Она упирается руками в плечи Ательстана, выгибается гулящей кошкой и сама насаживается на него единым плавным движением. Потом берёт его за руки, одну кладёт к себе на бедро, другой заставляет накрыть мягкую округлость груди, и начинает плавно размеренно двигаться, постепенно наращивая темп и глубину движений.
Ательстан закрывает глаза и отдаётся ощущениям, что, как затапливающий берег прилив, поглощают его: там, где соединяются их с Тири тела, он чувствует жажду освобождения и острую пустоту. Низ живота сводит горячей тягучей болью, и нечто новое, неизведанное начинает приближаться всё быстрей и быстрей… Разрядка приходит удивительно быстро — с последними резкими толчками нутро Ательстана скручивает в тугой пульсирующий узел, и с коротким стоном-выдохом он приходит к финалу.
На какое-то время Тири замирает, восстанавливая сбившееся дыхание, а потом освобождает Ательстана от своего веса, соскальзывает с него и тихо ложится рядом. Она устало улыбается ему, а потом сворачивается калачиком, закрывает глаза и без лишних слов засыпает. Ательстан заботливо укрывает её тёплой шкурой и осторожно вытягивается рядом, стараясь не потревожить её сон.
В отличие от Тири он никак не может уснуть и поэтому пялится в потолок, слушает звуки разгульного празднества, что всё ещё раздаются за стенами шатра, и утомлённо думает о своём.
О том, что свою точку невозврата он уже прошёл и что теперь он не святой человек, а просто мужчина, как и все остальные северяне. О том, что мысль об умении владеть мечом и секирой теперь кажется ему правильной и единственной верной, ибо только это отделяет его от того, чтобы стать в один ряд с воинами дружины Рагнара и подле него.
Чтобы быть ему равным.
И о том, почему он так много думает о Рагнаре Лодброке и почему ему так важно его мнение.
***
— Ты знаешь что делаешь тут? Тебя привели, чтобы принести в жертву богам.
Слова жреца обрушиваются на Ательстана грудой неподъёмных камней, погребают под собой, давят грудь и не дают вздохнуть. Так вот зачем он здесь — чтобы быть агнцем на заклание.
Для Рагнара он всего лишь жертва, не больше, и это приносит Ательстану невыносимую, обжигающую где-то глубоко за грудиной боль.
Но эти боги не принимают его жертву. А может, его прежний единый бог не готов ещё отдать его просто так.
Крест под рукавом рубахи, что угрюмый жрец обнаруживает спрятанным на запястье Ательстана, становится для него спасением, знаком, счастливым стечением обстоятельств, — называйте как угодно. Не важно.
— Похоже, твой бог наконец тебя услышал, — тихо бросает ему Рагнар, пока они сидят на собрании и выбирают новую жертву, которая умилостивит богов.
Ательстан оборачивается к нему и первый раз за всё время, что они знакомы, смотрит уверенно, зло и холодно. Боль, которую он испытывает, слишком терзает его самого, и всё, что сейчас он хочет — это вернуть её назад.
Очевидно, Рагнар это чувствует. Он отводит взгляд и виновато опускает голову, рассматривая лежащие на коленях руки.
Сейчас он похож на ребёнка. Пойманного с поличным, наказанного, пристыженного… но от этого не менее бездушного и жестокого.
А потом над рядом голов поднимается высокая фигура Лейфа, и Ательстан понимает, кто будет расплачиваться своей жизнью за его.
На жертвоприношении Лейф добровольно, спокойно, даже с гордостью следует под жертвенный нож. Ательстан стоит, смотрит, как медленно угасает огромный северянин под отточенным лезвием, и не может остановиться, отвести взгляд от этой страшной жатвы. Его глаза застилают слёзы, горло сдавливает невысказанный крик, но Ательстан не стыдится этого. Потому что это самое малое, чего заслуживает честный, всегда добрый и до последнего полный внутреннего благородства Лейф.
Овцы, козы, ягнята, люди… кровь, так много крови.
Всё это сливается для Ательстана в один единый миг, алым росчерком отделяющий одну жизнь от другой. Ибо сегодня он умер и возродился заново, потому что боги, не важно какие, сделали для него величайший подарок — предоставили ему ещё один шанс.
Как только заканчивается церемония и появляется возможность, Ательстан поворачивает, почти бежит прочь, чтобы уйти подальше от этого страшного места, пожинающего чужие души. Он приходит в свою палатку и начинает в спешке собирать вещи, разбросанные до этого в ярости и отчаянии.
Полог палатки неожиданно откидывается в сторону, и внутрь заходит Рагнар.
Ательстан бросает на него короткий взгляд и отворачивается.
— Тебе тяжело это будет понять, но ты должен знать, что мне пришлось это сделать, — говорит Рагнар.
Ательстан не смотрит на него, лишь продолжает складывать вещи и размеренно заталкивать их в свой мешок.
— И мне не безразлично, если ты так думаешь, — произносит северянин с вызовом, но тут же сбавляет тон, продолжая медленно и словно через силу. — Просто я слишком привык к своему собственному правилу — воин не должен показывать ран. Особенно если они в его сердце.
Это заставляет Ательстана замереть и наконец посмотреть на Рагнара.
Тот хватает его своим цепким взглядом, держит и не отпускает всё то время, пока неторопливо идёт к нему, постепенно приближаясь шаг за шагом.
— Знаешь ли ты, почему я собирался принести тебя в жертву? — тихо, но с жаром оголённой истины говорит Рагнар, глядя глаза в глаза. — Потому что боги требуют только то, что более всего дорого.
В этот момент Ательстан очень отчётливо понимает, что иногда слова могут клеймить и опалять сильнее калёного железа.
— Я должен был отдать им тебя, — выдыхает напоследок Рагнар.
А потом стремительно, словно за ним гонятся все демоны преисподней, вылетает из палатки Ательстана.
продолжение в комментах